Паганини в Германии
Концертами в Праге завершился первый этап европейского турне Паганини. Предстояла длительная поездка по Германии, раздробленной на множество княжеств, герцогств, королевств.
Паганини еще отчетливо не представлял себе того, каким образом он сможет организовать концерты во всех бесчисленных немецких городах, которые ему предстояло посетить. Неясен был вопрос с концертными залами и оркестрами. Правда, артист знал, что владетельные феодалы в Германии содержали собственные инструментальные капеллы. Но сведений о составе этих капелл, о том, насколько они искусны в оркестровом сопровождении, он не имел.
Не был в достаточной степени осведомлен Паганини и о музыкальной атмосфере немецких городов, о вкусах немецкой публики. Он слышал о патриархальном быте немецкого бюргерства, о господствовавшем в бюргерской среде мелком, осторожном и самодовольном филистерстве. Но он не мог представить себе всей «глубины этого убожества, бесстыдства этой пошлости», о которых позднее писал Шуман, характеризуя музыкальную продукцию, отвечавшую вкусам немецкого провинциального бюргерства.
Искусство Паганини являлось вызовом миру мещан и обывателей. В их глазах итальянский виртуоз представлялся неким ниспровергателем общественных устоев. Но зато с восторгом приняли его те, кому было душно в затхлой атмосфере мещанства, кто стремился вырваться на широкие, вольные просторы.
Получив приглашение от саксонского двора, переданное ему через королевского капельмейстера, композитора Франческо Морлакки, Паганини из Праги направился в Дрезден. Его сопровождал в этой поездке маленький Ахилл, его «единственное утешение и отрада».
В Дрездене, при дворе просвещенного короля Саксонии, артист нашел сердечный прием. По совету Морлакки, взявшего на себя обязанности его импрессарио, Паганини 18 января 1829 года играл для королевской фамилии, а 23, 28, 29 января и 6 февраля выступил в организованных им концертах в придворном театре.
Успех у дрезденской публики, заботливое внимание, проявленное к нему его друзьями, в особенности семьей концертмейстера придворного оркестра Антонио Роллы, сына его старого пармского учителя, сгладили неприятные воспоминания о Праге. «Я не могу найти слов, чтобы описать доброту, проявленную ко мне г-жой Роллой и ее сестрами. Никогда не забуду их любезного внимания» — писал Паганини своему приятелю Карло Карли.
Покинув Дрезден 11 февраля, Паганини на следующий день был в Лейпциге. Но его выступление с оркестром Гевандхауза, объявленное на 16 февраля, не состоялось, к немалому разочарованию местных любителей музыки. Об этом оповестила их лейпцигская «Вечерняя газета».
«Паганини должен был играть в зале, в котором пела Каталани. Прежде всего он настоял, чтобы цены на билеты были снижены с трех талеров до двух. Но директора требовали оплаты оркестра в тройном размере, назначили очень высокую цену за помещение и, кроме того навязывали ему певца. По мнению директоров и абонентов постоянных концертов Гевандхауза, программа Паганини представлялась несколько популярной. Паганини согласился на условия оплаты и на артиста, но требовал уменьшения состава оркестра, слишком большого, не соответствовавшего его художественным намерениям. Директора отклонили это. Тогда он заметил: «Странно, что другие хотят диктовать, сколько нужно мне для концерта скрипачей», — и ушел».
Паганини решил перенести концерт в городской театр.
Антрепренер театра, используя затруднительное положение артиста, запросил за зал неслыханную цену — триста талеров.
Концерт был отменен. Паганини, так и не выступив в Лейпциге, ускорил свой отъезд в Берлин
В Берлин Паганини приехал 15 февраля. Его концерты перевернули в сознании спокойных, уравновешенных и аккуратных берлинцев привычные музыкальные представления.
Первое выступление Паганини 4 марта началось в напряженной обстановке. Антиитальянские круги готовились дать бой. Паганини знал об этом.
Он был встречен публикой холодно, и многие не скрывали своей открытой антипатии к итальянскому виртуозу.
«Местные герои декламационного пения презирали его уже только за то, что он был соотечественником их врага
Россини», — писал Рельштаб — но Паганини намеревался овладеть ими, прежде чем они успеют это осознать.
И после первого соло в концерте собственного сочинения бурная овация нарушила обычно сдержанный характер «воскресных аплодисментов». Публика пришла в такой экстаз, который я редко видел в театре и никогда не наблюдал в концертном зале... Никогда за всю мою жизнь я не слышал инструмента плачущим, как у него... Я никогда не думал, что музыка может выражать подобные звуки. Он говорил, он плакал, он пел!.. После заключительной трели разразилась бурная овация... женщины перегибались через балюстрады, балконы, чтобы аплодировать, вскакивали с мест, чтобы лучше его видеть и вызывать. Я никогда не видел берлинцев в подобном состоянии. И это было результатом одной лишь мелодии!.. В нем есть что-то демоническое. Так должен был играть на скрипке гётевский Мефистофель»
"В холодном Берлине я нашел театрального директора, виртуозов и т. п., которые вели себя в высшей степени прилично и были чрезвычайно любезны. Я был удивлен и храню благодарность. Враги Спонтини и Мейербера, естественно, были моими врагами еще до того, как -меня услышали. Они даже выражали свою враждебность в зале. Однако после первых двадцати пяти тактов они начали бурно аплодировать, не отдавая себе в этом отчета. Энтузиазм был такой, что я почти не мог дальше играть... Спонтини и Мейербер подавили меня вежливостью и помогли мне во всем, что было в их силах».
Письмо Рахели Фарнгаген фон Энзе. Это письмо представляет интерес с точки зрения того, как воспринималось искусство итальянского артиста в кругах передовой немецкой художественной интеллигенции.
«Я слышала Паганини в среду.... Паганини играет неизмеримо лучше на одной струне, нежели на всех четырех. Более точно, уверенно, чисто, более по-итальянски, более смело и потому с большим порывом и драматическим выражением. Какова бы ни была его п р о ш л а я и с т о р ия, одно для меня ясно — он долго был обладателем скрипки только с одной струной. В самом деле, он не играет на скрипке — у него нет звука (или звуков) Роде, Дурановского, Хаака, Джерновичи, его инструмент поистине говорит: стонет, подражает грозе, безмолвию ночи, птицам, спускающимся с небес, но не взлетающим в небеса, во всем — поэзия. В молитве из «Моисея» Россини он передает разные голоса, по мере того как они вступают один за другим, а затем сливаются вместе... Клянусь вам, что я повторяла слова арфиста: «Wer nie sein Brot mit Tranen ass» («Кто не ел свой хлеб, политый слезами»), — содрогалась, рыдала. Это было поистине воплощение поэмы. Но достаточно об этом. Пар-тер не собирался аплодировать ему, но был вынужден! Я видела, как люди, сидевшие передо мной, разразились аплодисментами, а до этого свистели, когда аплодировали другие. Двор, весь зал рукоплескали. Им не могли не восхищаться, хотя бы и от удивления. Он выглядит старым, изможденным, истощенным и добродушным. От его поклонов, которыми он выражает признательность за аплодисменты, веет средневековьем. Все смеялись, и он тоже. Пантомима в продолжение всего этого, — но в общем скромность».
(стр. 84)
